Мифологема царя-жреца в буддизме и христианстве

Мифологема „царя-жреца“ в буддизме и христианстве

Выдающийся исследователь индоевропейской мифологии Жорж Дюмезиль на основании глубокого изучения мифов народов Евразии выдвинул теорию, согласно которой ранний индоевропейский социум имел трехчастную структуру, делившую людей на три главных сословия по признаку выполняемых ими социальных функций. Возглавляло такую общественную иерархию священство: жрецы-хранители сакральной культуры; за ними следовали представители светской власти от царей и всевозможных административных функционеров до рядовых воинов; третью социальную группу составляла основная масса населения, занимающаяся сельским хозяйством, ремеслами, торговлей. Право на вывод о существовании ттакого трехчастного устройства дал Ж. Дюмезилю анализ индоевропейского мифологического пантеона, который по отчетливой аналогии расщепляется на концептуально рафинированных божеств жречества, воинственных богов-правителей и многочисленных народных божков „низшей мифологии“. В качестве наиболее наглядного примера этому можно привести следующий пассаж из одного религиозного произведения Древней Индии: „Поистине вначале все это было одним Брахманом. Он сотворил еще лучший образ – кшатру – тех, кто кшатрии среди богов: Индру, Варуну, Сому, Рудру, Парджанью, Яму, Мритью, Ишану. он сотворил – виш – те породы богов, ккоторые обозначаются по группам: васу, рудры, адитьи, вишвадевы и маруты. Он сотворил варну шудр в образе Пушана.“ [Брихадараньяка упанишада, 1964, c. 75-76].

Несмотря на то, что провозглашенная Дюмезилем универсальность такой структуры подверглась в последствии обоснованной критике со стороны многих этнографов и иисториков, указывающих на то, что подобная социальная организация исторически обнаружима далеко не во всех обществах, нельзя не признать большой заслуги Ж. Дюмезиля в выявлении своего рода функциональных мифологических архетипов. Ключом к их раскрытию выступает феномен иерократии – духовной власти жречества. Иерократия – категория социологически достаточно сложная. Она не исключает политической власти воинского сословия и тем более на нее не претендует, но священство остается экстерриториальным в пространстве политической власти, рассчитывая вместе с тем на право верховной санкции общественного устройства в целом, которой должна неукоснительно подчиняться и светская власть.

Примеры подобной дивергенции сакральной и политической власти можно найти в культурах различных стран. Варнашрам – древнеиндийская кастовая система предусматривает непререкаемый социальный авторитет брахманов при ограничении компетенции кшатрийства делами государственного администрирования. „Законы Ману“, на которые ообычно указывают как на источник древнеиндийского права, на самом деле является вовсе не юридическим кодексом, а составленным жрецами уникальным уставом иерократического общества, основная цель которого – обоснование и утверждение исключительного положения, занимаемого в общественной конструкции брахманами.

Даже в средневековом европейском цикле сказаний о короле Артуре, сохранившем заметные черты дохристианских языческих воззрений, можно уловить отголоски древнего иерократического уклада в виде разделенных некой концептуальной дистанцией фигур Артура и мага-жреца Мерлина.

Своеобразное кредо иерократии выражено в словах „вдохновенного кудесника“ из пушкинской „Песни о вещем Олеге“: „„Волхвы не боятся могучих владык.“

Сама же фабула этого произведения символически отражает как раз ситуацию конфликта воинского сословия и жречества в эпоху, когда последнее начало постепенно утрачивать свои эксклюзивные позиции в обществе. Можно предположить, что второе сословие исторически не раз проявляло недовольство особым привилегированным статусом жрецов и, вероятно, предпринимало попытки переустройства отношений с ними. О прецедентах такой нелояльности могут свидетельствовать устрашающие положения „Законов Ману“, которые предусматривают неимоверные кары за любое посягательство со стороны кшатрия на брахмана: „Даже застигнутому крайними обстоятельствами [царю] не стоит гневить брахманов, ибо они, разгневанные, могут уничтожить его вместе с войском и перевозочными средствами. Кто может не погибнуть, прогневив тех, кем был создан всепоглощающий огонь, непригодный для питья океан, а также убывающая и прибывающая луна? Брахман – . великое божество, равно как великое божество и огонь.“ ( IX, 313, 314, 317) [Законы Ману, 1960].

Согласно индийским эпическим преданиям кшатрии захватили однажды неограниченную власть, устроив настоящие преследования брахманов, тогда бог Вишну воплотился в облике сына брахмана и топором истребил 21 поколение кшатриев.

Исследование темы социально-идеологической конфронтации священства и воинского сословия было особенно популярным в среде европейских философов-традиционалистов первой половины 20 века. В частности французский мыслитель Рене Генон посвятил этой проблеме книгу „Духовное владычество и мирская власть“. Этот труд особенно интересен ттем, что Генон, рассматривая, казалось бы, сугубо историко-социологический феномен общественной стратификации, обнаруживает глубокие религиозно-идеологические соответствия этому, поразительные символические корреляты в сфере мифологии, ритуала, теологии. Автор показывает, что вопрос сословий принципиально укоренен в любой сакральной идеологии, так или иначе в ней интерпретируясь, с использованием тех или иных символико-ритуальных средств.

Следуя подобной логике, нужно допустить, что новационные религии, вступающие в конфликт с традиционными верованиями и приходящие им на смену, должны с необходимостью нести новое решение сословного вопроса и порождать соответствующие сдвиги в общественной иерархии. В этом случае буддизм и христианство, как типические примеры новых религий, также содержат свою специфическую концепцию „классовых“ отношений, отличающуюся от аналогичных представлений религий-предшественниц.

Сразу можно отметить определенную сюжетную схожесть историй происхождения этих религий, прежде всего сходство генеалогической фабулы их основателей. Как Иисуса, так и Сиддхартху (Будду) рождает непорочная дева, зачавшая от сверхъестественных сил. Исследователями было сделано достаточно указаний и на другие любопытные совпадения деталей рождения и жизни обоих персонажей, в интересующем же нас плане характерно появление Будды на свет в семье царя Шуддходаны, правителя небольшого государства на севере Индии. Как бы усиливая данное обстоятельство, некоторые буддийские тексты даже приводят родословную Будды, согласно которой его род восходит к Чакравартинам – мифическим вселенским монархам, и до Шуддходаны – отца Будды – эта ггенеалогия насчитывает 1121514 царей [Жизнь Будды 1992, c. 115-134].

Сходным образом Иисус, хотя и воспитывается в семье не царя, а плотника, имеет родословную, которую Евангелия начинают с имени Давида – величайшего царя, создателя могущественной Израильско-Иудейской державы. Именно это обстоятельство дает повод называть Иисуса в ходе евангельского повествования „Царем Иудейским“ и „сыном Давидовым“ (Мат. 2,2; 21,9; Мар. 15,12 и др.). Этому же обязаны и багряница с терновым венцом на схваченном Иисусе, издевательски имитирующие царское облачение, и надпись в навершии креста „Царь Иудейский“.

Любопытно, что общепризнанным символом буддизма, подобным кресту в христианстве или полумесяцу у мусульман, считается ваджра, под которой в Индии с древнейших ведийских времен понимается мифическое оружие бога Индры – царя богов в индуистском пантеоне – традиционно считавшегося покровителем варны кшатриев. С помощью ваджры Индра совершает великие подвиги, повергая в бою своих демонических противников. Несмотря на то, что в буддизме с его проповедью пацифизма и ахимсы – непричинения зла – ваджра приобрела черты символического оружия против невежества и других нравственных пороков, само присутствие здесь такого символа способно недвусмысленно указать на определенную сословную ориентацию буддизма.

Весьма примечательно также, что крест, как главный символ христианской религии, предполагает свои интерпретации в качестве „скипетра Божьего“, которым господь победил врага-Диавола и смерть. Такое значение имеет крест, лежащий

на престоле в христианских храмах. Уместно заметить здесь, что ваджра в своих изображениях нередко крестообразна. Индуистские предания сообщают, что ваджра Индры была изготовлена из скелета одного святого отшельника. Можно предположить, что отдаленную генетическую связь с подобной мифологемой имеет и старинный обычай помещать в эфес меча частицы святых мощей, тем самым как бы сообщая оружию особые боевые свойства. При этом этимология слова „мощи“ – останки святого человека – восходит к „мощь“ – сила в ее, как правило, военном аспекте.

Каноническая форма христианского ккреста-распятия содержит элемент caput mortuum – череп и скрещенные кости, расположенные у основания креста (т.н. „глава Адамова“; формально объясняется тем, что по преданию Адам был похоронен в том же месте, где впоследствии был установлен крест), что, вероятно, на самом деле может свидетельствовать о едином архетипическом истоке, связывающем миф о ваджре и символику креста-меча. Отметим далее, что вонзенный в землю меч имеет форму креста. Средневековые рыцари возле такого своеобразного распятия приносили молитвы перед боем. Такой же импровизированный крест служил в языческих рритуалах древних скифов олицетворением божества войны.

Воинским аспектом Христа также, по-видимому, объясняется одно обстоятельство его крестной смерти. Согласно евангелисту Иоанну римский легионер протыкает распятому Христу бок: „.один из воинов копьем пронзил ему ребра, и тотчас истекла кровь и вода“ (19,34). Это мможно рассматривать как некую провиденциальную инсценировку воинской смерти, почетной гибели на поле боя, единственно подобающей воителю-царю. „Все взявшие меч, мечем погибнут“ (Мат. 26,52) – по-видимому, в этих словах Спасителя не простой морализм, а максима воинской мудрости, летальная иерархия „quique suum“. Древнеисландская „Сага об Инглингах“ доносит до нас едва различимую архаику ритуалов воинской магии: „Один (Вотан) умер от болезни в Швеции. Когда он был при смерти, он велел пометить себя острием копья и присвоил себе всех умерших от оружия“ [Снорри Стурлуссон 1995, с. 15].

Символический милитаризм прослеживается в облачении православных иереев. Заслуженные из них носят „палицы“, изображающие духовный меч для борьбы со злом, иеромонахи и митрополиты носят также клобуки – „шлемы спасения“.

Случайна ли указанная военная символика „новых религий“ и какие идейные экспликации оона подразумевает?

Основатели буддийского и христианского вероисповеданий не просто „цари“, но прежде всего учителя сакрального знания и более того родоначальники своего рода „нового жречества“ – традиции собственного конфессионального клира. С точки зрения старого сословного уклада, построенного по принципу suum quique – „каждому свое“, такая ситуация, когда представители второго, воинского сословия присваивают себе функциональные прерогативы жречества, должна рассматриваться как очевидная аномалия, ставящая под сомнение саму концепцию кастовости, которая, как было сказано выше, имеет в качестве своего непременного условия феномен иерократии – „„духовного владычества“ жрецов. Но вместе с тем это посягательство на кастовые устои со стороны второго сословия смотрится не просто социально-политически ангажированной попыткой делегитимации жречества, но реализацией еще более глубоких архетипических комплексов.

Для пояснения символического смысла отмеченных обстоятельств необходимо вспомнить о традиционной концепции священной власти, которую подробно разбирали в своих трудах такие авторы-традиционалисты, как Дж. Эвола и уже упоминавшийся Р. Генон. В соответствии с ней, наиболее архаичной и примордиальной является идея о сакральном Императоре (Царе Мира), совмещающем в своей фигуре властные функции царя-воина и религиозный авторитет первосвященника. Генон, ссылаясь на индийскую мифологию, поясняет при этом, что воплощение такого идеала было возможным на самых ранних этапах существования человеческого общества, которое тогда еще не было кастовым, вернее существовала только одна единая каста, которая называлось „Хамса“. В результате последующего профанного разложения этой исконной целостности ее отдельные компоненты получили обособленное, ущербное существование в виде светской власти военно-аристократической элиты (варны кшатриев; любопытна возможная этимологическая связь санскр. „ksatra“ и лат. „caesar“ – царь) и сакральной компетенции духовенства (варны брахманов). Но память о высшем божественном единстве сохранили многие традиции, сделав его идеалом мессианских ожиданий.

Любопытно заметить, что в рамках христианского вероучения можно найти вполне отчетливую рефлексию рассматриваемой доктрины. Так в Новом завете (1Пет. 2,9; также Отк. 1,6) развивается понятие „царственного ссвященства“, как традиционной нормы теократической политики, восстановленной пришедшим в мир Сыном Божьим.

Примечательно также то, как обе религии – буддизм и христианство – противопоставляют старой кастовой сегрегации свой принципиальный общественный и этнический эгалитаризм. Экклесия-церковь у христиан и сангха – буддийская община – как социальный идеал предполагают равенство своих членов и одинаковый для всех сотериологический шанс. Таким образом, происходит своеобразная реставрация сакральной модели целокупного социального единства – Хамсы, выражаясь языком древнеиндийской мифологии.

По случаю изложенных сословно-кастовых коллизий можно вывести и более отвлеченные категории, которые мы назовем функциональными архетипами.

Согласно мифологическим представлениям Древней Индии, наиболее ранний пример, которых относится к знаменитому гимну Ригведы „Пуруша сукта“, различные сословия-варны были созданы из различных частей тела бога Брахмы или иного антропоморфного существа. При этом брахманы создаются из уст, а кшатрии – из рук. Учитывая допустимую символическую корреляцию, руки соотносятся здесь с идеей деятельности, активной практики, уста – напротив, с идеей мышления, физического недеяния, умственного созерцания. Таким образом, представляется возможным выделить так называемые оперативную и спекулятивную функциональные парадигмы. Данные качественные образцы служили критерием добродетели для каждой варны: кшатрию следовало достигать религиозного совершенства путем благих поступков, брахману – способом бездеятельного созерцания метафизических истин, обладания священным знанием.

В рамках же новых религий – буддизма и христианства – редуцирующих социальные различия к известному ээкклесиатическому единству, данные поведенческие парадигмы обязаны стремиться к некоему компромиссу, что, однако, в исторической действительности не исключало случаев их расхождения в виде существования внутри обеих религий различных, нередко взаимно конфликтующих, школ и направлений, акцентирующих в своем учении ту или другую функциональную установку.

Любопытна произошедшая в христианстве десакрализация субботы, как известно, являющейся священным днем иудаизма. Можно попытаться объяснить это как символическое устранение исключительной роли ветхозаветного иудаистского священства. Традиция шаббата – общеобязательного дня покоя, в течение которого запрещается любая работа, выступает ритуальным напоминанием особой онтологической миссии жречества, знаком своеобразной иерократической диктатуры в обществе. Суббота собственным качеством противостоит остальным шести дням недели, символизирующим шесть дней творения мира, которые в свою очередь выступают с мифологической точки зрения универсальным прообразом любого труда, всевозможной творческой активности. Надо сказать, что спекулятивная парадигма в лице сословного священства в подтверждение его уникального статуса противополагается здесь не только военному сословию, но вообще всему остальному обществу, занятому „трудами земными“.

Наконец, особый интерес вызывает то, что в символическом облике Христа помимо характеристик царя и первосвященника, явно различимы черты представителя третьего „рабочего“ сословия. Это и плотническое „происхождение“ и амплуа Иисуса, и многократно встречающиеся в Новом завете образы пастыря, рыбака и сельского труженика.

Возвращаясь к теории Ж. Дюмезиля можно констатировать, что выявленные им специфические параметры архаичной мифологии

способны обнаружить себя и в случае новых религиозных мифологий, которые в своем аналитическом разложении демонстрируют нам очертания тех самых сословных богов глубокой древности.