Dostojevskis „Nusikaltimas ir bausme“

План

1. Своеобразие гуманизма Достоевского.

2. История создания романа

«Преступление и наказание».

3. Вызревание и смысл теории Раскольникова.

4. Духовное воскресение Родиона Раскольникова.

5. Художественное своеобразие романа.

6. Актуальность творчества Достоевского.

СВОЕОБРАЗИЕ ГУМАНИЗМА ДОСТОЕВСКОГО

Достоевский – певец „униженных“ и оскорбленных“ – получил всемирное признание как великий писатель – гуманист. Однако гуманизм Достоевского отличен от традиционного „человеколюбия“.

Уже первый идеолог русской литературы B.Г. Белинский отстаивал: кре-стьянин – тоже человек. Совокупность социально-исторических и духовно-нравственных причин (Отечественная война 1812 года, движение декабристов, проблемы крепостничества, осознание роли народа в историческом движении) делает народ центральным понятием русского ннационального самосознания и, естественно, самосознания русской литературы XIX века. Значимость самой личности определяется теперь ее отношением к народу. Гуманизм включается в более широкую систему общественно – исторических и духовно-нравственных ценностей.

Достоевский, как великий гуманист, пекся не только о народе вообще, но и о человеке, об отдельной личности. Он поднимает образ человека в литерату-ре до философии человека. Гуманизм не благодушие, а боль. Герой Достоев-ского будет уважать себя, лелеять свою чистоту и добропорядочность до тех пор, пока случай не поставит перед его совестью ззеркало. С этого момента счи-тавший себя гуманистом будет ускорять шаги, чтобы не откликнуться на крик о помощи, проклинать себя за это, исповедоваться в недобрых мыслях, бичевать душевные слабости, проводить „пробу“.

Мучительные духовные поединки, страстные монологи, обнажающие из-нанку души – все это ббыло непривычным для „традиционного“ гуманизма.

Целью Достоевского было вывести сферу подсознания, где правят смут-ные эмоции и инстинкты, в мир жизненного действия. Его автор „Преступления и наказания“ называл „фантастическим“. Фантастический реализм Достоевско-го предстает в двух слагаемых. „Реализм оттого, что это верно соответствует психологии бытия человека. „Фантастический“ – оттого, что скользящие тени в текущей жизни Достоевский представил как явь.

В жизни люди говорят и ведут себя иначе, чем говорят и поступают в ро-манах Достоевского. Но они так думают наедине с собой, инстинктивно так чувствуют. И этот мир тайных эмоций писатель выводит в свет как неоспори-мую реальность. И будто не люди разговаривают, а общаются их души, спорят их идеи. В будущем оказалось, что разговоры эти не были выдуманы Достоев-ским: идеи, мысли, инстинкты и эмоции стали ннагляднее и острее отзываться в действительности XX века – в образе жизни, социальных конфликтах.

В сущности, вся гениальная серия романов Достоевского, от „Преступле-ния и наказания“ до „Братьев Карамазовых“, относится к эпохе 60-70-х годов, эпохе отмены крепостного права в России. И все вопросы, связанные с владе-нием людьми, „живыми душами“, как и ответственность за выбор страной но-вых путей, – все это больные „русские“ вопросы. Достоевский недобро отзывал-ся о революции 1789 года, но лозунг „свободы, равенства, братства“, по-особому читавшийся в русских условиях, всегда был ддля него главным сосре-доточием горячо разделяемых или яростно отвергаемых им идей. Достоевский хотел осознать русский путь в свете мирового развития, а вопросы своей души – как часть извечных вопросов человечества.

Достоевский был величайшим защитником идеала свободы, понимаемого им как беспрепятственная свобода личности. В пору реформ 1861 года это не было отвлеченной теорией. Но он подверг этот идеал свободы мучительному экзамену, угадав в нем противоборство добра и зла. Будет ли счастлив человек, если получит свободу? Как распорядится ей? Чем обернется для него эта сво-бода? Вот лишь часть ядовитых вопросов, адресованных Достоевским челове-ку, который желал бы, хотя бы и вопреки всему свету, пожить „по своей во-люшке“. Раскольников хочет быть свободным и доказать, что он „не тварь дро-жащая“ и „власть имеет“. Но эта власть – свобода для себя при несвободе для других. Она и есть путь к преступлению.

Такой же проверке подвергает Достоевский идеал равенства. В социаль-ном равенстве его отпугивает покушение на индивидуальность, погибель для яркого цветения жизни. Если в будущем все сильные умы будут „погашены в зародыше“, а таланты приведены к общему знаменателю, то нужно ли людям такое равенство? А что если равенство вообще не совместимо со свободой, по-скольку все неравно в природе?

Но что влечет Достоевского сильнее всего и как бы разрешает для него ппротиворечия свободы и равенства – так это братство. Люди все разные по сво-ей природе, но они изменяются больше, переступив порог совести, заглушив в себе голос справедливости и добра. Палачами не рождаются. Несмотря на неза-видную судьбу добра в мире, велика ответственность всякого человека за себя. Обуздать в себе силы природы, а они дремлют в каждом, – немалый душевный труд и духовная задача.

Творческое углубление через индивида в личность совершалось в единст-ве с углублением через нации в народ. Это всемирно значимое открытие Досто-евского привело к глубочайшему преобразованию той направленности искусст-ва, которая связана с понятием гуманизма.

ИСТОРИЯ РОМАНА „ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ“

„Преступление и наказание“ сложилось у Достоевского из двух замыслов, движимых идеями художника. А идеи были подсказаны как всей социальной сферой, окружавшей писателя, так и личными его воспоминаниями и пережи-ваниями.

Как об этом свидетельствуют журналистика и литература 1860-х годов, в пору ломки крепостнических порядков и капитализации отживающего дворян-ского уклада резко заколебалась общественная мораль: уголовные преступле-ния, жажда наживы и денег, пьянство и циничный эгоизм – все это сопрягалось с прямыми атаками на традиционную православную мораль со стороны ради-кальных общественных сил.

Разночинская демократия во главе с Белинским, Чернышевским, Добро-любовым и многими другими внедряла в общественное сознание атеистические и социалистические идеи. В 1863 году был опубликован в „Современнике“ ро-ман Н.Г. ЧЧернышевского „Что делать?“, который содержал настоящую про-грамму действий по ломке государственных устоев при помощи революцион-ного насилия, по замене нравственных общечеловеческих ценностей (христи-анских) классовыми.

Достоевского глубоко тревожила проблема человеческой воли, посягаю-щей на преступление, теоретическое оправдание чего он увидел в учении Чер-нышевского.

Таким образом, мы видим две сверхзадачи, которые побудили Достоев-ского к созданию своего самого совершенного произведения – моральный рас-пад в обществе и наступление социалистически – атеистических идей.

К июню 1865 года у Достоевского созрел план романа, который он назвал „Пьяненькие“. Об этом он сообщил издателю А. Краевскому:

„Новый роман будет связан с теперешним вопросом о пьянстве“.

Видимо, Достоевский решил сосредоточиться на судьбах членов семьи Мармеладовых и их окружении, но мысль о каком-либо центральном герое – „преступнике“ еще не отложилась в сознании писателя. Однако тема „Пьянень-ких“, надо думать, быстро была им оценена как узковатая, лишенная не столько социальной, сколько философской остроты, – он ощутил сравнительную бед-ность своего замысла, его идеи.

В журнале „Время“ часто публиковались сообщения об уголовных про-цессах на Западе. Именно Достоевским и был опубликован отчет об одном уго-ловном деле во Франции. Некий Пьер Ласенер – преступник, не брезгавший во-ровством и убивший, в конце концов, какую-то старуху, объявил себя в мемуа-рах, стихах и т. д. „идейным убийцей“, „жертвой своего века“. Отрешившись от всех нравственных „оков“, преступник осуществил

своеволие „человекобога“, к которому призывали революционные демократы, движимые чувством классо-вой мести „угнетателям“ народа. Достоевский, по мнению B.C. Соловьева, пре-красно усвоил к этому времени три основополагающих истины: „.Что отдель-ные лица, хотя бы и лучшие люди, не имеют права насиловать общество во имя своего личного превосходства; он понял также, что общественная правда не выдумывается отдельными умами, а коренится во всенародном чувстве, и, на-конец, он понял, что эта правда имеет значение религиозное и необходимо свя-зана с верой Христовой, с идеалом Христа“.

Достоевский решительно проникается ннедоверием ко всем гипотезам о правах „сильных“, „особенных“ индивидуумов, якобы освобожденных от ответ-ственности перед людьми за свои „чрезвычайные“ „сверхчеловеческие“ („чело-векобожеские“) поступки. Вместе с тем, тип сильной личности все более и бо-лее уясняется им – как явление художественно внушительное, исключительное, но в то же время и реальное, вполне исторически выразившееся в теории со-циалистов и в практике социалистическо-террористических групп. Это та „фан-тастическая“ личность, которая кажется ему реальнее всех реальностей, это ве-ликолепный образ для романа – реалистического „в высшем смысле“. Достоев-ский был ослеплен бблеском идеи соединить историю семьи Мармеладовых с историей „человекобога“ – социалиста. Семья Мармеладовых должна стать той действительностью, на почве которой вырастает уродливая философия „силь-ной личности“. Эта семья и все ее окружение могут предстать реалистическим фоном и убедительным объяснением дел и ппомыслов главного героя – преступ-ника.

В творческих комбинациях писателя складывается сложный сюжетный массив, который включает в себя наболевшие вопросы современной морали, философии. О замысле романа Достоевский в сентябре 1865 года извещает ре-дактора журнала „Русский вестник“ М.Н. Каткова, сообщая ему в письме пол-ный план задуманного произведения: „Действие современное, в нынешнем го-ду. Молодой человек, исключенный из студентов университета, мещанин по происхождению, и живущий в крайней бедности, по легкомыслию, по шаткости в понятиях, поддавшись некоторым странным „недоконченным“ идеям, кото-рые носятся в воздухе, решился разом выйти из скверного своего положения. Он решился убить одну старуху, титулярную советницу, дающую деньги на проценты. Этот молодой человек задает себе вопросы: „Дня чего она живет? Полезна ли она хоть кому-нибудь?..“ Эти вопросы, – продолжает Достоевский, – сбивают с толку ммолодого человека. Он решает убить ее, обобрать, с тем, чтобы сделать счастливою свою мать, живущую в уезде, избавить сестру, живущую в компаньонках у одних помещиков, от сластолюбивых притязаний главы этого помещичьего семейства, – притязаний, грозящих ей гибелью, докончить курс, ехать за границу и потом всю жизнь быть честным, твердым, неуклонным в ис-полнении „гуманного долга к человечеству“, чем уже, конечно, „загладится“ преступление. Почти месяц он проводит после того до окончательной катаст-рофы. Никаких на него подозрений нет и не может быть. Тут-то ии развертыва-ется весь психологический процесс преступления. Неразрешимые вопросы вос-стают перед убийцею, неподозреваемые и неожиданные чувства мучают его сердце. Божия правда, земной закон берет свое, и он кончает тем, что принуж-ден сам на себя донести. Принужден, чтобы, хотя погибнуть на каторге, но примкнуть опять, к, людям; чувство разомкнутости и разъединенности с чело-вечеством, которое он ощутил тотчас же по совершении преступления, замучи-ло его. Закон правды и человеческая природа взяли свое. Преступник сам ре-шает принять муки, чтобы искупить свое дело.“

Мы видим, что в созревании и оформлении идеи романа участвовало много побудительных сил, таящихся в душе и мыслях художника. Но главная задача оформилась чрезвычайно четко – дать отпор заветам романа Чернышев-ского „Что делать?“, развенчать тупиковую и аморальную социалистическую теорию, взяв ее проявление в самом крайнем варианте, в самом крайнем разви-тии, дальше которого уже нельзя идти. Это хорошо понял критик Н. Страхов, утверждавший, что главная цель романа – развенчать „несчастного нигилиста“ (так Страхов назвал Раскольникова). Противовесом „беспочвенным“ идеям Чернышевского – Раскольникова должна стать православная христианская идея, которая должна указать выход к Свету из теоретических тупиков главного ге-роя.

Таким образом, перед Достоевским в 1865 году предстали два замысла, две идеи: один замысел – это мир „бедных людей“, где настоящая жизнь, реаль-ные трагедии, реальные страдания; другой замысел &– „теория“, надуманная лишь при помощи разума, оторванная от реальной жизни, от реальной морали, от „божеского“ в человеке, теория, созданная в „расколе“ (Раскольников) с людьми и потому чрезвычайно опасная, ибо где нет ни божеского, ни человече-ского – там есть сатанинское.

Нужно отметить, что советское литературоведение напрочь отказывало теории Раскольникова в жизненности и саму фигуру Раскольникова объявляло надуманной. Здесь явно виден социально-партийный заказ – отвести „теорию“ Родиона Раскольникова от идей социализма (иногда взгляды Раскольникова трактовались как мелкобуржуазные), а самого героя как можно дальше поста-вить от Чернышевского с его „особенным человеком“.

ВЫЗРЕВАНИЕ И СМЫСЛ ТЕОРИИ РАСКОЛЬНИКОВА

Отправным моментом своеобразного „бунта“ Родиона Раскольникова против существующего социального уклада и его морали было, безусловно, от-рицание страданий человеческих, и здесь мы имеем в романе своеобразную квинтэссенцию этих страданий в изображении судьбы семьи чиновника Мар-меладова. Но нельзя не заметить сразу, что само восприятие страданий у Мар-меладова и Раскольникова отличается друг от друга. Дадим слово Мармеладо-ву: „- Жалеть! зачем меня жалеть! – вдруг возопил Мармеладов. – Да! меня жа-леть не за что! Меня распять надо, распять на кресте, а не жалеть! Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его!.. ибо не веселья жажду, а скорби и слез!.. Думаешь ли ты, продавец, что этот полуштоф твой мне в сласть пошел? Скор-би, скорби иискал я на дне его, скорби и слез, и вкусил, и обрел; а пожалеет нас тот, кто всех пожалел и кто всех и вся понимал, он единый, он и судия. При-идет в тот день и спросит: „А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что де-тям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?“ И скажет: „При-иди! Я уже простил тебя раз. Простил тебя раз. Прощаются же и теперь грехи твои мнози, за то, что возлюбила много.“ И простит мою Соню, простит, я уж знаю, что простит. И когда уже кончит над всеми, тогда возглаголет и нам: „Выходите, скажет, и вы! Выходите пьяненькие, выходите слабенькие, выходи-те соромники!“ И мы выйдем все, не стыдясь, и станем. И скажет: „Свиньи вы! образа звериного и печати его; но придите и вы!“ И возглаголят премудрые, возглаголят разумные:

„Господи! почто сих приемлеши?“ И скажет: „Потому их приемлю, пре-мудрые, потому приемлю разумные, что ни единый из сих сам не считал себя достойным сего.“

В высказываниях Мармеладова мы не замечаем ни тени богоборчества, ни тени социального протеста – он всю вину берет на себя и себе подобных. Но здесь присутствует и другая сторона вопроса – облик свой и

страдания своей семьи Мармеладов воспринимает как нечто неизбежное в его самобичевании, христианском раскаянии нет желания начать жизнь „по-божески“, отсюда его смирение выступает только как желание прошения и не содержит в себе резер-вов самосовершенствования.

Не случайно исповедь спившегося чиновника вызывает у Раскольникова вначале презрение и мысль о том, что человек – подлец. Но далее возникает идея более глубокая: „- Ну а коли я соврал, – воскликнул он вдруг невольно, – коли действительно не подлец человек, весь вообще, весь род то есть человече-ский, тто значит, что остальное все – предрассудки, одни только страхи напу-щенные, и нет никаких преград, и так тому и следует быть!..“

О чем здесь речь? Если страдает человек без вины, раз он не подлец, то все внешнее по отношению к нему – что позволяет страдать и вызывает страда-ния – предрассудки. Социальные законы, мораль – предрассудки. И тогда Бог – тоже предрассудок. То есть человек – сам себе господин и ему все позволено.

То есть человек имеет право на нарушение внешнего закона ккак челове-ческого, так и божеского. В отличие от того же Мармеладова Раскольников на-чинает искать причину страданий человека не в нем самом, а во внешних силах. Как здесь не вспомнить рассуждения В.Г. Белинского о том, что он, не получив ТАМ вразумительного оответа на вопрос, почему страдает маленький человек, вернет билет в царство Божие обратно, а сам стремглав бросится вниз.

Прежние размышления Раскольникова о „реальном деле“, которое все не решаются совершить „из трусости“, боязни „нового шага“, начинают подкреп-ляться возрастанием в его теоретических построениях идеи самоценности чело-веческой личности.

Но в голове Раскольникова интенсивно работает мысль и о том, что не все люди страдают, страдает и унижается большинство, но определенная гене-рация „сильных“ не страдает, а причиняет страдания. Обратимся к рассуждени-ям философа М.И. Туган-Барановского на эту тему. Исследователь считает по-стулирование людьми, подобными Раскольникову, идеи самоценности челове-ческой личности вне ее божественного самосознания теоретическим тупиком, подменой божественных нравственных законов человеческим своеволием. Формальное признание за всеми людьми права на самоценность оборачивается в социалистической теории правом на человекобожество для немногих: „Убеж-дение вв неравноценности людей, – пишет Туган-Барановский, – есть основное убеждение Раскольникова в „Преступлении и наказании“. Для него весь род че-ловеческий делится на две неравные чести: большинство, толпу обыкновенных людей, являющихся сырым материалом истории, и немногочисленную кучку людей высшего духа, делающих историю и ведущих за собой человечество.“

Интересно, что у „философа“ смирения Мармеладова, мыслившего все же достаточно по-христиански, нет неравенства перед Богом – все одинаково за-служивают спасения.

Однако христианские нормы никак не вписываются в утверждавшуюся Раскольниковым „новую мораль“. Разделение на страдающих и ввиновных в страданиях проводится Человекобогом без учета христианского права на спасе-ние каждого грешника и Божий суд подменяется на земле судом озлобленного страданиями Человекобога.

Для Раскольникова настоящим толчком к реализации его идеи послужил услышанный им разговор студента и офицера в трактире: “ – Позволь, – говорит студент своему собеседнику, – я тебе серьезный вопрос задать хочу. смотри: с одной стороны, глупая, бессмысленная, ничтожная, злая, больная старушонка, никому не нужная и, напротив, всем вредная, которая сама не знает, для чего живет.

– Слушай дальше. С другой стороны, молодые, свежие силы, пропадаю-щие даром без поддержки, и это тысячами, и это всюду! Сто, тысячу добрых дел и начинаний, которые можно устроить и поправить на старухины деньги, обреченные в монастырь!“ И далее настоящая апология зла как благого деяния для человечества: „Сотни, тысячи, может быть, существований, направленных на дорогу; десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, – и все это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помощью посвятить потом себя на служение всему человечеству и общему делу: как ты думаешь, не загладится ли одно, крошеч-ное преступленьице тысячами добрых дел? За одну жизнь – тысячи жизней, спасенных от гниения и разложения. Одна смерть и ссто жизней взамен – да ведь тут арифметика! Да и что значит на общих весах жизнь этой чахоточной, глу-пой и злой старушонки? Не более как жизнь вши, таракана, да и того не стоит, потому что старушонка вредна. Она чужую жизнь заедает.“

Значит, убийство старухи – „не преступление“. К такому выводу в своих размышлениях приходит Родион Раскольников.

Однако, в чем порочность теории Раскольникова? С утилитарной точки зрения он прав – разум всегда оправдает жертву ради всеобщего счастья. Но как понимать счастье? Оно не заключается в накоплении или перераспределении материальных благ, нравственные категории вообще не поддаются рационали-зированию.

М.И. Туган-Барановский предлагает именно под этим углом рассматри-вать трагедию Раскольникова: „.Он хотел логически обосновать, рационализи-ровать нечто по самому своему существу не допускающее такого логического обоснования, рационализирования. Он хотел вполне рациональной морали и логическим путем пришел к ее полному отрицанию. Он искал логических дока-зательств нравственного закона – и не понимал, что нравственный закон не тре-бует доказательств, не должен, не может быть доказан – ибо он получает свою верховную санкцию не извне, а из самого себя.“

Далее Туган-Барановский утверждает христианскую мысль о том, что преступление Родиона Раскольникова именно в нарушении нравственного за-кона, во временной победе разума над волей и совестью: „Почему личность всякого человека представляет собой святыню? Никакого логического ооснова-ния для всего этого привести нельзя, как нельзя привести логического основа-ния для всего того, что существует собственной своей силой, независимо от нашей воли. Факт тот, что наше нравственное сознание непобедимо утверждает нам святость человеческой личности; таков нравственный закон. Каково бы ни было происхождение этого закона, он столь же реально существует в нашей душе и не допускает своего нарушения, как любой закон природы. Раскольни-ков попробовал его нарушить – и пал“.

С отвлеченной теорией, рожденной при помощи лишь мыслительной ра-боты, вступила в борьбу жизнь, пронизанная божественным светом любви и добра, рассматриваемая Достоевским как определяющая сила трагедии героя, соблазненного голыми умствованиями.

Интересны рассуждения о причинах „бунта“ Родиона Раскольникова про-тив общепринятой нравственности философа и литературоведа С.А. Аскольдо-ва. Исходя из того, что любая общечеловеческая нравственность имеет религи-озный характер, освящается в сознании масс авторитетом религии, то для лич-ности, оставившей религию, закономерно возникает вопрос – а на чем зиждется нравственность? Когда же религиозность в обществе падает, то и нравствен-ность принимает чисто формальный характер, держится исключительно на инерции. И вот против этих гнилых подпорок нравственности, по мнению Ас-кольдова, и выступает Раскольников: „Необходимо понять, что протест против нравственного закона, возникший в душе Раскольникова, по существу своему направлен не столько против него самого, сколько против его ненадежных ус-тоев в современном безрелигиозном обществе“.

Можно,

конечно, рассуждать о том, что причинами появления теорий со-циалистического толка, вроде философских построений Раскольникова, или, скорее, не причинами, а питательной средой мог явиться упадок религиозности в обществе. Но практическая цель, вытекающая из теории Раскольникова, вполне ясна – получение власти над большинством, построение счастливого общества путем замены человеческой свободы материальными благами.

Нельзя не согласиться с рассуждениями С.А. Аскольдова о том, что в це-лом ряде произведений, в частности, в „Подростке“, Достоевский категориче-ски осуждает мысли о „добродетели без Христа“: „Конечно, это добродетель не личной жжизни, а именно, как общественного служения. Достоевский не только не верит ей, но видит в ней величайший соблазн и принцип разрушения. Обще-ственное благо, если оно основано не на заветах Христа, непременно и роковым образом превращается в злобу и вражду, и прельщающее благо человечества становится лишь соблазняющей маской по существу злой и основанной на вра-жде общественности.“

К чему может привести неизбежное падение этой маски и торжество зла, которое она прикрывала, – хорошо предсказано Достоевским в пророческом сне Родиона Раскольникова в эпилоге „„Преступления и наказания“. Имеет смысл напомнить его полностью: „Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. ППоявились какие-то новые трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей. Но эти существа были духи, одаренные умом и волей. Люди, принявшие их в себя, становились тотчас же бесноватыми и сумасшедшими. „

Это причины, а далее – следствия этой бесноватости: „Но никогда, нико-гда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали зараженные. Никогда не считали непоколебимее своих приговоров, своих на-учных выводов, своих нравственных убеждений и верований.“ Достоевский был убежден и неоднократно говорил об этом в своих статьях, что социалисти-ческие идеи – это плод лишь „головной работы“, а к реальной жизни отношения не имеют. Об этом речь в приведенном выше отрывке из сна. Следующий этап бесноватости – внедрение теории в жизнь, в головы „тварей дрожащих“: „Целые селения, целые города ии народы заражались и сумасшествовали. Все были в тревоге и не понимали друг друга, всякий думал, что в нем в одном и заключа-ется истина, и мучился, глядя на других, бил себя в грудь, плакал и ломал себе руки.“

Разъединение людей, потерявших общие нравственные принципы в божьей морали, неизбежно приводит к социальным катастрофам: „Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не зна-ли, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бес-смысленной злобе.“

Далее у ДДостоевского – глубочайшая мысль о стирании в периоды рево-люционных потрясений разницы между „своими“ для революции и „чужими“. Революция начинает „пожирать собственных детей“: „Собирались друг на дру-га целыми армиями, но армии, уже в походе, вдруг начинали сами терзать себя, ряды расстраивались, воины бросались друг на друга, кололись и резались, ку-сали и ели друг друга. В городах целый день били в набат: созывали всех, но кто и для чего зовет, никто не знал того, а все были в тревоге. Оставили самые обыкновенные ремесла, потому что всякий предлагал свои мысли, свои поправ-ки, и не могли согласиться; остановилось земледелие. Кое-где люди сбегались в кучи, соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались. Начались пожары, начался голод. Все и всё погибало.“

А как же с великими идеалами добра и счастья для людей? Достоевский об этом говорит очень определенно: „Язва росла и продвигалась все дальше и дальше. Спастись во всем мире могли только несколько человек, это были чис-тые и избранные, предназначенные начать новый род людей и новую жизнь, обновить и очистить землю, но никто и нигде не видал этих людей, не слыхал их слова и голоса.“

Николай Бердяев в ссвоей статье „Духи русской революции“ как одно из удивительных прозрений Достоевского увидел его убеждение в том, что рус-ская революция есть феномен метафизический и религиозный, а не политиче-ский и социальный“. Для русского социализма чрезвычайно важно получить ответ на вопрос: есть ли Бог? Отсюда Достоевский предчувствовал, как горьки будут плоды русского социализма без Бога.

Н. Бердяев разглядел в произведениях Достоевского понимание фило-софских, психологических, атеистических признаков русских бунтарей: „Рус-ские сплошь и рядом бывают нигилистами – бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отри-цает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количест-во пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчисли-мых слезах и страданиях.

Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире.

Само желание облегчить страдание народа было праведно, и в нем мог обнаружиться дух христианской любви. Это и ввело многих в заблуждение. Не заметили смешения и подмены, положенных в основу русской революционной морали, антихристовых соблазнов этой революционной морали русской интел-лигенции. Русские революционеры пошли за соблазнами антихриста и должны были привести соблазненный ими народ к той революции, которая нанесла страшную ррану России и превратила русскую жизнь в ад.“

Теория Раскольникова и его практические дела по реализации своих пла-нов, удивительным образом пронизав время, нашли свое воплощение в рево-люции семнадцатого года. История связала мысли русских мальчиков-нигилистов девятнадцатого века с кровавыми делами их последователей в веке двадцатом.

ДУХОВНОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ РОДИОНА РАСКОЛЬНИКОВА

Мы видим, что падение Родиона Раскольникова Достоевский определяет как „бесноватость“, как стремление стать человекобогом и наделить счастьем людей второго сорта, отобрав у них свободу. Но в „Преступлении и наказании“ есть два Раскольникова – бесноватый, зараженный бесами социализма и атеиз-ма, и Раскольников, способный к исцелению. Вот как характеризует своего друга Разумихин: „.Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются.“

Впрочем, сам Раскольников говорит о себе еще определеннее:

„Я это должен был знать, – думал он с горькою усмешкой, – и как смел я, зная себя, предчувствуя себя, брать топор и кровавиться? Я обязан был заранее знать. Э! да ведь я же заранее и знал!..“ – прошептал он в отчаянии“.

Что же знал Раскольников? Да то, что личность-то он не сильная, а скорее „тварь дрожащая“.

Смысл его страданий в том,

что совесть и разум его вступили в самую решительную борьбу между собой. Разум судорожно отстаивает возможность для Раскольникова быть человеком „высшей породы“. Герой всецело полагает-ся на свой рассудок, на свои „теоретические опоры“. Но его подавленный энту-зиазм трагически угасает, и герой романа, решительно не совладавший с собой в момент совершения преступления, сознает, что он не старушонку убил, а „са-мого себя“. Совесть оказалась гораздо сильнее разума и, нужно сказать, что еще до убийства процентщицы она оказывала на его поведение чрезвычайно интен-сивное воздействие. ВВспомним хотя бы размышления Раскольникова после „подготовительного“ визита к Алене Ивановне: „Раскольников вышел в реши-тельном смущении. Смущение это все более и более увеличивалось. Сходя по лестнице, он несколько раз даже останавливался, как будто чем-то внезапно пораженный. И наконец, уже на улице он воскликнул: „О боже! как это все от-вратительно! И неужели, неужели я. нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: ггрязно, пакостно, гадко, гадко!..“

Так где же настоящий Раскольников – до или после убийства? Сомнений никаких быть не может – и теория, и попытка ее осуществления – это временное заблуждение Раскольникова. Интересно, что повышенная тяга к „делу“ у него появилась ппосле письма матери, где она рассказывает о намерении его сестры выйти замуж за Лужина. Почему возникла подобная торопливость – милосердие его пошло по решительно тупиковому пути. И он оставляет без внимания кон-цовку письма, возможно наиболее важную для Пульхерии Раскольниковой – она спрашивает: „Молишься ли ты богу, Родя, по-прежнему и веришь ли в бла-гость творца и искупителя нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посетило ли и тебя новейшее модное безверие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, ми-лый, как еще в детстве своем, при жизни твоего отца, ты лепетал молитвы свои у меня на коленях и как мы все тогда были счастливы!“

В письме матери Раскольникова в общих чертах определяется идея вины и возмездия, которая, в конечном итоге, представляет ссобой дилемму – с Богом ты или нет. И отсюда уже прорисовывается путь героя – вина, возмездие, рас-каяние, спасение.

В статье „Достоевский и роман-трагедия“ раскрыта идея вины и возмез-дия по отношению к Родиону Раскольникову: „В чем вина Раскольникова и ка-ковы первопричины его спасения – ибо не вина спасает и не возмездие само по себе, но отношение к вине и возмездию, обусловленное первоосновами лично-сти, по природе своей способной к такому отношению? Значит, Раскольникову изначала было родным сознание священных реальностей бытия, и ттолько вре-менно затемнилось для него их лицезрение, временно ощутил он себя лично-стью, изъятою из среды действия божеского и нравственного закона, временно отверг его и пожелал дерзновенно отведать горделивую усладу преднамеренно-го отъединения и призрачного сверхчеловеческого своеначалия, измыслил мя-теж и надумал беспочвенность, искусственно отделившись от материнской почвы (что символизировано в романе отношением его к матери и словами о поцелуе матери-земле)“.

Достоевский ищет резервы исцеления своего героя не только во внешнем воздействии на него (Соня, Разумихин, сестра, Порфирий Петрович), но и в нем самом, в его жизненном опыте, в том числе и религиозном опыте, сформиро-вавшем его совесть и нравственность.

После страшного сна о зверском убийстве лошади пьяными мужиками он обращается к Богу с настоящей молитвой: „Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп. буду скользить в липкой, теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью. с топором. Господи, неужели?“ И в этом же внутреннем монологе несколько далее он вновь взывает к Богу: „Гос-поди! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой. мечты моей“.

Став убийцей, Раскольников почувствовал себя разъединенным с людь-ми, оказавшимся вне человечества. Он настороженно и даже виновато смотрит в глаза ллюдям, а иногда начинает их ненавидеть. Убийство, которому он хотел придать идейный вид, сразу же после его совершения предстало перед ним как достаточно обыкновенное, и он, заболев всеми обычными тревогами и предрас-судками преступников (вплоть до их притяжения к тому месту, где совершено преступление), начинает лихорадочно пересматривать свои философские вы-кладки и проверять крепость своих моральных опор. Его напряженные внут-ренние монологи с бесконечными „за“ и „против“ не освежают и не успокаива-ют его, психологический процесс приобретает в нем огромный накал. Достоев-ский через страдания очеловечивает героя, будит его сознание. Раскольников знакомится с Лужиным и Свидригайловым, видит на их примере возможный путь своего нравственного развития, окажись он сильной личностью, и наконец писатель направляет Раскольникова на путь более близкий его душе – знакомит его с Соней Мармеладовой, носительницей мирового страдания и идеи Бога.

B.C. Соловьев дает в одной из статей о Достоевском четкую психологи-ческую схему духовной эволюции Раскольникова, учитывая влияние на героя многих внешних и внутренних факторов: „Главное действующее лицо – пред-ставитель того воззрения, по которому всякий сильный человек сам себе госпо-дин и ему все позволено. Во имя своего личного превосходства, во имя того, что он сила, он считает себя вправе совершить убийство и действительно его совершает“.

Здесь следует перед продолжением цитаты высказать некоторые сообра-жения. Верно отметив одно ииз условий совершения преступления Раскольнико-вым, В.С. Соловьев упустил более глубокие причины действий героя, в частно-сти, сострадание к ближним, желание их осчастливить, которые при отказе Рас-кольникова от Бога, к сожалению, приобрели уродливые формы и повели его в идейный и нравственный тупик.

Но продолжим знакомство с мнением B.C. Соловьева: «Но вот вдруг то дело, которое он считал только нарушением внешнего бессмысленного закона и смелым вызовом общественному предрассудку, – вдруг оно оказывается для его собственной совести чем-то гораздо большим, оказывается грехом, нарушением внутренней нравственной правды. Нарушение внешнего закона получает за-конное возмездие извне в ссылке и каторге, но внутренний грех гордости, отде-ливший сильного человека от человечества и приведший его к человекоубийст-ву, – этот внутренний грех самообоготворения может быть искуплен только внутренним нравственным подвигом самоотречения. Беспредельная самоуве-ренность, должная исчезнуть перед верой в то, что больше себя, и самодельное оправдание должно смириться перед высшей правдой Божьей, живущей в тех самых простых и слабых людях, на которых сильный человек смотрел, как на ничтожных насекомых».

Страдания преступной совести у Родиона Раскольникова – это огромная движущая сила, она ведет его к Богу. Причем в это же время энергия самозащи-ты у Родиона Раскольникова не иссякает. С удивительными мастерством Дос-тоевский раскрывает эту двойственность души героя, добавляя все новые и но-вые признаки победы совести

над разумом.

Любое общение с людьми ранит его все больше и больше, но все больше и больше его тянет к Богу. После посещения его Разумихиным „. больной сбросил с себя одеяло и как полоумный вскочил с постели. Со жгучим, судо-рожным нетерпением ждал он, чтоб они поскорее ушли, чтобы тотчас же без них и приняться за дело. Но за что же, за какое дело? – он как будто бы теперь, как нарочно, и забыл. „Господи! скажи ты мне только одно: знают они ообо всем или еще не знают? А ну как уж знают и только прикидываются, дразнят, покуда лежу, а там вдруг войдут и скажут, что все давно уж известно и что они только так. Что же теперь делать? Вот и забыл, как нарочно; вдруг забыл, сейчас помнил!..“

Бес уныния для души, отошедшей от Бога, почти всегда замещается бе-сом самоистребления. Подходит ли эта мысль Достоевского к психологическо-му состоянию Раскольникова? Да, подходит! Мысль о самоубийстве неодно-кратно посещала его. Двойник его Свидригайлов совершил „свой ппоследний вояж“, застрелился. Но Раскольникова удержала его упорная вера в непогре-шимость его „теории“ и расчетов. После эпизода спасения утопленницы с Рас-кольниковым происходило следующее: „Раскольников смотрел на все с стран-ным ощущением равнодушия и безучастия. Ему стало противно. „Нет, гадко. вода. не сстоит, – бормотал он про себя. – Ничего не будет, – прибавил он, – не-чего ждать“.

После знакомства с Соней Мармеладовой начался новый этап в духовном развитии Раскольникова. Не отказавшись от своей „идеи“, он стал все больше и больше погружаться в атмосферу божественного сострадания, самоотречения, чистоты, олицетворением и носительницей чего была Соня.

Вспомним несколько эпизодов из романа, происшедших с Раскольнико-вым после поминок Мармеладова, где происходило его первое общение с Со-ней.

„Он сходил тихо, не торопясь, весь в лихорадке и, не сознавая того, пол-ный одного, нового, необъятного ощущения вдруг прихлынувшей полной и мо-гучей жизни. Это ощущение могло походить на ощущение приговоренного к смертной казни, которому вдруг и неожиданно объявляют прощение.“

Далее он услышал, как его догоняет Поленька с просьбой от Сони:

„Она прибежала с поручением, ккоторое, видимо, ей самой очень нрави-лось.

– Послушайте, как вас зовут?.. а еще: где вы живете? – спросила она торо-пясь, задыхающимся голоском.

Он положил ей обе руки на плечи и с каким-то счастьем глядел на нее. Ему так приятно было на нее смотреть, – он сам не знал почему.

– Любите вы сестрицу Соню?

– Я ее больше всех люблю!..

– А меня любить будете?

Вместо ответа он увидел приближающееся к нему личико девочки и пух-ленькие губки, наивно протянувшиеся поцеловать его. Вдруг тоненькие, как спички, руки еее обхватили его крепко-крепко, голова склонилась к его плечу, и девочка тихо заплакала, прижимаясь лицом к нему все крепче и крепче.

– А молиться вы умеете?

– О, как же, умеем! Давно уже; я, как уж большая, то молюсь сама про се-бя, а Коля с Лидочкой вместе с мамашей вслух; сперва „Богородицу“ прочита-ют, а потом еще одну молитву: „Боже, прости и благослови сестрицу Соню“, а потом еще: „Боже, прости и благослови нашего другого папашу, потому что наш старший папаша уже умер, а этот ведь нам другой, а мы и об том тоже мо-лимся.

– Полечка, меня зовут Родион; помолитесь когда-нибудь и обо мне: „и ра-ба Родиона“ – больше ничего.

– Всю мою будущую жизнь буду об вас молиться, – горячо проговорила девочка и вдруг опять засмеялась, бросилась к нему и крепко опять обняла его“.

Удивительная по глубине и сложности сцена. Это настоящее начало вос-кресения Раскольникова. Она вернула ему веру в жизнь, веру в будущее. Рас-кольников впервые получил урок бескорыстной христианской любви, любви к грешникам. Впервые какое-то время он жил божественной стороной своей на-туры. Окончательная духовная перестройка Раскольникова еще впереди, еще много раз ему нужно соприкоснуться с такой любовью, осиянной божествен-ным светом. Правда душевное просветление героя длилось недолго – разбужен-ная жизненная энергия своим светом ушла во ттьму его заблуждений. Вот реак-ция Раскольникова на все происшедшее:

„Довольно! – произнес он решительно и торжественно, – прочь миражи, прочь напускные страхи, прочь привидения!.. Есть жизнь! Разве я сейчас не жил? Не умерла еще моя жизнь вместе с старою старухой! Царство ей небесное и – довольно, матушка, пора на покой! Царство рассудка и света теперь и. и воли, и силы. и посмотрим теперь! Померяемся теперь! – прибавил он занос-чиво, как бы обращаясь к какой-то темной силе и вызывая ее. – А ведь я уже со-глашался жить на аршине пространства!“

Раскольников мысль за мыслью снова превращался в другого человека, не того, каким он был недавно. Достоевский подмечает, что гордость и само-уверенность нарастали в нем каждую минуту. Но что-то с ним было и то, что неизбежно прорастало в его будущее.

После знакомства Раскольникова с Соней Мармеладовой в романе ее об-раз стремительно вырастает в своей моральной яркости. Драма ложной мысли постепенно завершается надеждой на искупление и успокоение совести ценой страдания. Настоящей героиней романа становится Соня – носительница истин-но христианских идей милосердия, любви, смирения и святости страдания. Ве-ликая религиозная мысль скрывается в этой „отверженной“ девушке с бледным и худеньким личиком.

И что чрезвычайно важно, что определяет дальнейшую судьбу Родиона Раскольникова и что единственно могло лишить его теоретических подпорок ии подавляющей зачастую власти разума над ним – общение с Соней, в дальней-шем заставляет Раскольникова смотреть на свое преступление не как на пред-мет юридического разбирательства, не как на реализацию социально-философских выкладок, а как на попрание нравственных норм, нарушение бо-жественных установлений. Постепенно происходит своеобразное „обезоружи-вание“ бесовского рационального начала у героя.

Нужно сказать, что Раскольников двойственно относился к жертвенности Сони. Логика его рассуждений была проста – Соня понапрасну умертвила себя, ее жертва и вера в помощь Бога совершенно напрасны. Но в процессе диалога на эту тему возникает ощущение у Раскольникова, что Соня знает что-то такое, чего ему не понять – его своеобразное злорадство по поводу ее жизни и религи-озных представлений было нужно ему самому – это его сопротивление духов-ному воздействию Сони, его стремление отстоять свои прежние позиции, но вдруг, возможно, неожиданно для него самого происходит какая-то спонтанная „сдача позиций“:

„Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец по-дошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, гу-бы его сильно вздрагивали. Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к по-лу, поцеловал ее ногу.

– Что вы, что вы это? Передо мной! – пробормотала она,

побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце. Он тотчас же встал.

– Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился.“

Поклонение страданию человеческому – это уже христианское движение души; поклонение „твари дрожащей“ – это уже не прежний Раскольников.

Одним из ключевых эпизодов „Преступления и наказания“ является тот, в котором Соня Мармеладова читает Раскольникову описание одного из главных чудес, совершенных Христом, описываемых в Евангелии, – о воскрешении Ла-заря. „Иисус сказал ей: Я есть воскресение и жизнь; верующий в Меня, если и умрет, ооживет, и всякий живущий и верующий в Меня не умрет вовек. Веришь ли сему?“ Соня, читая эти строки, думала о Раскольникове: „И он, он – тоже ос-лепленный и неверующий, – он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! Сейчас же, теперь же“. Раскольников, совершивший злодеяние, должен уверо-вать и покаяться.

Это и будет его духовным очищением „воскресением из мертвых“. Дрожа и холодея, повторяла Соня строки из Евангелия; „Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь, иди вон. И вышел умерший“.

Именно после этого эпизода РРаскольников предлагает Соне „идти вме-сте“, совершает покаяние на площади, является с повинной.

Однако не следует думать, что произошло чудо и Раскольников, „про-снувшийся“ для новых восприятий, начавший жить жизнью совести, отказался от своих прежних убеждений – теоретизирование не перестало доминировать, но победы ббожественного сознания у Раскольникова стали чаще и глубже воз-действовать на его миросозерцание.

Крепость теоретических убеждений Раскольникова – в особенностях его сознания: ему необходима своя философия жизни, своя программа, его разумом должна завладеть новая спасительная идея. А пока такой идеи не было – она вызревала, как вызревала в его истерзанном сердце любовь к Соне.

Только на каторге Родион Раскольников нашел „свою веру“ в спаситель-ных для человечества свойствах любви и уже отсюда – в необходимости и спа-сительности духовного совершенствования каждого отдельного человека. Лю-бовь привела его к Богу. Вот этот эпизод, который заключает путь Раскольни-кова из преступного настоящего в новое будущее: „Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал ии обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и все лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она все поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута.

Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но вв этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого“.

ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СВОЕОБРАЗИЕ РОМАНА

1. Специфика „Преступления и наказания“ в том, что в нем синтезируются роман и трагедия. Достоевский извлекал трагические идеи из эпохи шес-тидесятых годов, в которой „свободная высшая“ личность вынуждена была проверять смысл жизни на практике в одиночку, без закономерного развития общества. Идея приобретает романную силу в поэтике Достоев-ского только тогда, когда она достигает крайнего напряжения, становится манией. Действие, на которое она толкает человека, должно приобрести характер катастрофы. „Преступление“ героя не носит ни уголовного, ни филантропического характера. Действие в романе определено актом сво-бодной воли, предпринятым для претворения идеи в реальность.

2. Достоевский сделал своих героев преступниками – не в уголовном, а фи-лософском смысле слова. Персонаж становился интересен Достоевскому тогда, когда в его своевольном преступлении обнаруживалась историко-философская или нравственная идея. Философское содержание идеи сли-вается у него с чувствами, характером, социальной природой человека, его психологией.

3. Роман строится на свободном выборе решения задачи. Жизнь должна бы-ла выбить Раскольникова из колен, разрушить в его сознании святость норм и авторитетов, привести его к убеждению, что он – начало всех на-чал: „все – предрассудки, одни только страхи напущенные, и нет никаких ппреград, и так тому и следует быть!“ А раз нет преград, тогда нужно вы-бирать.

4. Достоевский – мастер стремительно-действенного сюжета. Читатель с первых страниц попадает в ожесточенную схватку, действующие лица вступают в конфликт со сложившимися характерами, идеями, душевны-ми противоречиями. Все происходит экспромтом, все складывается в максимально сжатые сроки. Герои, „решившие в сердце и голове вопрос, ломят все препятствия, пренебрегая ранами.“

5. „Преступление и наказание“ еще называют романом духовных исканий, в котором слышится множество равноправных голосов, спорящих на нрав-ственные, политические и философские темы. Каждый из персонажей до-казывает свою теорию, не слушая собеседника, или оппонента. Такое многоголосие позволяет назвать роман полифоническим. Из какофонии голосов выделяется голос автора, который высказывает симпатию одним героям и антипатию другим. Он наполнен то лиризмом (когда говорит о душевном мире Сони), то сатирическим презрением (когда повествует о Лужине и Лебезятникове).

6. Растущее напряжение сюжета помогают передать диалоги. С необычай-ным искусством Достоевский показывает диалог между Раскольниковым и Порфирием, который ведется как бы в двух аспектах: во-первых, каж-дая реплика следователя приближает признание Раскольникова; а во-вторых, весь разговор резкими скачками развивает философское положе-ние, изложенное героем в его статье.

7. Внутреннее состояние персонажей передается писателем приемом испо-веди. „Знаешь, Соня, знаешь, что я тебе скажу: если б я только зарезал из того, что голоден был, – то яя бы теперь.счастлив был. Знай ты это!“ Ста-рик Мармеладов исповедуется в трактире Раскольникову, Раскольников – Соне. У всех – желание открыть душу. Исповедь, как правило, имеет форму монолога. Персонажи спорят сами с собой, бичуют себя. Им важно себя самих понять. Герой возражает другому своему голосу, опровергает оппонента в себе: „Нет, Соня, это не то! – начал он опять, вдруг поднимая голову, как будто внезапный поворот мыслей поразил и вновь возбудил его.“ Привычно думать, что если человека поразил новый поворот мыс-лей, то это поворот мыслей собеседника. Но в этой сцене Достоевский раскрывает удивительный процесс сознания: новый поворот мыслей, ко-торый произошел у героя, поразил его самого! Человек прислушивается к себе, спорит с собой, возражая себе.

8. Портретная характеристика передает общие социальные черты, воз-растные приметы: Мармеладов – спившийся стареющий чиновник, Свид-ригайлов – моложавый развратный барин, Порфирий – болезненный ум-ный следователь. Это не обычная наблюдательность писателя. Общий принцип изображения сосредоточен в грубых резких мазках, как на мас-ках. Но всегда с особой тщательностью на застывших лицах прописаны глаза. Через них можно заглянуть в душу человека. И тогда обнаружива-ется исключительная манера Достоевского заострять внимание на не-обычном. Лица у всех странные, в них слишком все доведено до предела, они поражают контрастами. В красивом лице Свидригайлова было что-то „ужасно

неприятное“; в глазах Порфирия было „нечто гораздо более серьезное“ чем следовало ожидать. В жанре полифонического идеологи-ческого романа только такими и должны быть портретные характеристи-ки сложных и раздвоенных людей.

9. Пейзажная живопись Достоевского не похожа на картины сельской или городской природы в произведениях Тургенева или Толстого. Звуки шарманки, мокрый снег, тусклый свет газовых фонарей – все эти неодно-кратно повторяющиеся детали не только придают мрачный колорит, но и таят в себе сложное символическое содержание.

10. Сны и кошмары несут определенную художественную нагрузку в рас-крытии иидейного содержания. Ничего прочного нет в мире героев Досто-евского, они уже сомневаются: происходит ли распад нравственных усто-ев и личности во сне или наяву. Чтобы проникнуть в мир своих героев, Достоевский создает необычные характеры и необычные, стоящие на грани фантастики, ситуации.

11. Художественная деталь в романе Достоевского столь же оригинальна, сколь и другие художественные средства. Раскольников целует ноги Со-не. Поцелуй служит выражению глубокой идеи, содержащей в себе мно-гозначный смысл.

Предметная деталь порой раскрывает весь замысел и ход романа: Рас-кольников не зарубил старуху &– процентщицу, а „опустил“ топор на „го-лову обухом“. Поскольку убийца намного выше своей жертвы, то во вре-мя убийства лезвие топора угрожающе „глядит ему в лицо“. Лезвием то-пора Раскольников убивает добрую и кроткую Лизавету, одну из тех униженных и оскорбленных, ради ккоторых и поднят был топор.

Цветовая деталь усиливает кровавый оттенок злодеяния Раскольникова. За полтора месяца до убийства герой заложил „маленькое золотое колеч-ко с тремя какими-то красными камешками“, – подарок сестры на память. „Красные камешки“ становятся предвестниками капелек крови. Цветовая деталь повторяется далее неоднократно: красные отвороты на сапогах Мармеладова, красные пятна на пиджаке героя.

12. Ключевое слово ориентирует читателя в буре чувств персонажа. Так, в шестой главе слово „сердце“ повторяется пять раз. Когда Раскольников, проснувшись, стал готовиться к выходу, „сердце его странно билось. Он напрягал все усилия, чтобы все сообразить и ничего не забыть, а сердце все билось, стучало так, что ему дышать стало тяжело“. Благополучно дойдя до дома старухи, „переводя дух и прижав рукой стучавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз ттопор, он стал осторожно и тихо под-ниматься на лестницу, постоянно прислушиваясь. Перед дверью старухи сердце стучит еще сильнее: „Не бледен ли я. очень“ – думалось ему, – не в особенном ли я волнении? Она недоверчива – Не подождать ли еще.пока сердце перестанет?“ Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней.“

Чтобы понять глубокий смысл этой ключевой детали, надо вспомнить русского философа Б. Вышеславцева: „.в Библии сердце встречается на каждом шагу. По-видимому, оно означает орган всех чувств вообще ии ре-лигиозного чувства в особенности.в сердце помещается такая интимная скрытая функция сознания, как совесть: совесть, по слову Апостола, есть закон, начертанный в сердцах.“ В биении сердца Раскольникова Достоев-ский услышал звуки измученной души героя.

13. Символическая деталь помогает раскрыть социальную конкретику рома-на.

Нательный крест. В момент, когда процентщицу настигло ее крестное страдание, у нее на шее вместе с туго набитым кошельком висели „Сонин образок“, „Лизаветин медный крест и крестик из кипариса“. Утверждая взгляд на своих героев как на христиан, ходящих перед Богом, автор од-новременно проводит мысль об общем для них всех искупительном стра-дании, на основе которого возможно символическое братание, в том чис-ле между убийцей и его жертвами. Кипарисовый крест Раскольникова оз-начает не просто страдания, а Распятие. Такими символическими деталя-ми в романе являются икона, Евангелие.

Религиозный символизм заметен также в именах собственных: Соня (Со-фия), Раскольников (раскол), Капернаумов (город, в котором Христос творил чудеса); в числах: „тридцать целковых“, „тридцать копеек“, „три-дцать тысяч серебряников“.

14. Речь героев индивидуализирована. Речевая характеристика немецких пер-сонажей представлена в романе двумя женскими именами: Луизой Ива-новной, хозяйкой увеселительного заведения, и Амалией Ивановной, у которой Мармеладов снимал квартиру.

Монолог Луизы Ивановны показывает не только уровень ее слабого вла-дения русским языком, но и ее низкие интеллектуальные способности:

„Никакой шум и драки у меня не бул. никакой шкандаль, а оони пришоль пьян, и я это все расскажит.y меня благородный дом, и я всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем пришоль пьян и потом опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал ногом фортепьян иг-раль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян ломаль, и совсем, совсем тут никакой манир.“

Речевое поведение Амалии Ивановны проявляется особенно ярко на по-минках Мармеладова. Она пытается обратить на себя внимание тем, что „ни с того, ни с сего“ рассказывает забавное приключение. Она гордится своим отцом, который „буль ошень ошень важны шеловек и все руки по карман ходиль“.

Мнение Катерины Ивановны о немцах отражено в ее ответной реплике: „Ах, дурында! И ведь думает, что это трогательно, и не подозревает, как она глупа!.. Ишь сидит, глаза вылупила. Сердится! Сердится! Ха-ха-ха! Кхи-кхи-кхи“.

Не без иронии и сарказма описывается речевое поведение Лужина и Ле-безятникова. Высокопарная речь Лужина, содержащая модные фразы в сочетании с его снисходительным обращением к окружающим, выдает его высокомерие и честолюбие. Карикатурой на нигилистов представлен в романе Лебезятников. Этот „недоучившийся самодур“ не в ладах с рус-ским языком: „Увы, он и по-русски-то не умел объясняться порядочно (не зная, впрочем, никакого другого языка), так что он весь, как-то разом, ис-тощился, даже как будто ппохудел после адвокатского подвига“. В сум-бурных, неясных и догматических речах Лебезятникова, представляю-щих, как известно, пародию на общественные взгляды Писарева, отрази-лась критика Достоевского идей западников.

Индивидуализация речи ведется Достоевским по одному определяющему признаку: у Мармеладова деланная вежливость чиновника обильно усы-пана славянизмами; у Лужина – стилистическая канцелярщина; у Свидри-гайлова – ироническая небрежность.

15. В „Преступлении и наказании“ своя система выделения опорных слов и фраз. Это – курсив, то есть использование другого шрифта. Курсивом вы-делены слова проба, дело, вдруг. Это способ сосредоточия внимания чи-тателей и на сюжет, и на задуманное содеянное. Выделенные слова как бы ограждают Раскольникова от тех фраз, которые ему и выговорить-то страшно. Курсив используется Достоевским и как способ характеристики персонажа: „невежливая язвительность“ Порфирия; „ненасытимое стра-дание“ в чертах Сони.

АКТУАЛЬНОСТЬ ТВОРЧЕСТВА Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО

Ф.М. Достоевский – явление всемирной литературы – открыл новый этап ее истории и во многом определил ее лицо, пути и формы ее дальнейшего раз-вития. Подчеркнем, что Достоевский не просто великий писатель, но и огром-ной важности событие в истории духовного развития человечества. Едва ли не вся мировая культура суммировано присутствует в его творчестве, в его образ-ах, в его художественном мышлении. И не просто присутствует: она нашла в Достоевском своего гениального преобразователя, открывшего собой новый этап художественного сознания в истории мировой литературы.

Произведения Достоевского и сегодня

остаются остросовременными, по-тому что писатель мыслил и творил в свете тысячелетий истории. Он был способен воспринять каждый факт, каждое явление жизни и мысли как новое звено в тысячелетней цепи бытия и сознания. Ведь если любое, даже „малое“ сегодняшнее событие или слово воспринимается как звено в практическом и духовном движении истории, это событие и это слово приобретают абсолютное значение и становятся достойным предметом творчества. Знаменательно, что западная литература осваивала соотношение понятий „индивид“ и „нация“, а Достоевский поставил перед русской литературой реальности &– „личность“ и „народ“.

Исключительная острота и внутренняя напряженность мысли, особая насыщенность действием, которые свойственны его произведениям, созвучны внутренней напряженности жизни нашего времени. Достоевский никогда не изображал жизнь в ее спокойном течении. Ему свойственен повышенный инте-рес к кризисным состояниям и общества и отдельного человека, что является на сегодняшний день самым ценным в писателе.

Художественный мир Достоевского – это мир мысли и напряженных ис-каний. Те же социальные обстоятельства, которые разъединяют людей и поро-ждают в их душах зло, активизируют, согласно диагнозу писателя, их сознание, ттолкают героев на путь сопротивления, порождают у них стремление всесто-ронне осмыслить не только противоречия современной им эпохи, но и итоги и перспективы всей истории человечества, пробуждают их разум и совесть. От-сюда – острый интеллектуализм романов Достоевского, который особенно це-нен в ннаши дни.

Произведения писателя насыщены философской мыслью, столь близкой людям нашего времени, и родственны лучшим образцам литературы XX века.

Достоевский необычайно чутко, во многом пророчески, выразил вырос-шую уже в его время и еще больше возросшую сегодня роль идей в обществен-ной жизни.

Одной из главных проблем, мучавших Достоевского, была идея воссо-единения народа, общества, человечества, и вместе с тем, он мечтал об обрете-нии каждым человеком внутреннего единства и гармонии. Он мучительно осознавал, что в мире, в котором он жил, необходимые людям единство и гар-мония нарушены – и во взаимоотношениях людей с природой, и во взаимоот-ношениях внутри общественного и государственного целого, и в каждом чело-веке отдельно.

Эти вопросы, занимавшие центральное место в кругу размышлений Дос-тоевского-художника и мыслителя, приобрели особое значение в наши дни. Се-годня особенно остро встала ппроблема о путях межчеловеческих связей, о соз-дании гармонического строя общественных и нравственных отношений и о вос-питании полноценного, здорового духовно человека.

Творчество Достоевского уходит корнями в русскую культуру прошлого до самых отдаленных веков. И в то же время оно связано со всей современной ему культурой, философией, литературой и искусством. Глубокий всемирно-исторический смысл обрели в его понимании вечно живые „Божественная ко-медия“ Данте, образ Дон Кихота, Алексей-человек божий или Мария Египет-ская, так же, как Клеопатра или Наполеон оказывались для него символами су-деб и переживаний ччеловека его эпохи с их муками и исканиями. И так же он смотрел на Евангелие, в котором видел отражение волнений человека и духов-ных исканий не только прошлого, но и своей эпохи. Даже в маленьком стихо-творении Фета он стремился раскрыть выражение тоски человечества по идеа-лу. В свою очередь, изображая текущую, злободневную современность, Досто-евский умел поднять ее до высот трагедии.

Стоявший перед писателем вопрос об объединении разума и морали лич-ности и человечества с его нравственным миром, хранящим в себе опыт поко-лений, их совесть и мудрость, приобрел громадное значение сегодня. Достоев-ский побуждал думать величайших писателей XIX века, решать самые важные вопросы жизни он побуждает сегодня нас.

Н.А. Добролюбов в статье „Забитые люди“ сформулировал направления напряженной мыслительной деятельности Достоевского:

2. Трагический пафос, связанный с болью о человеке;

3. Гуманистическое сочувствие человеку, испытывающему боль;

4. Высокая степень самосознания героев, которые страстно хотят быть на-стоящими людьми и одновременно признают себя бессильными.

К ним можно добавить: постоянную сосредоточенность писателя на про-блемы современности; интерес к жизни и психологии городской бедноты; по-гружение в самые глубокие и мрачные круги ада души человека; отношение к литературе как способу художественного предвидения будущего развития че-ловечества.

Все это делает творчество Достоевского особенно значительным, совре-менным и масштабным для нас сегодня.

Список литературы:

Соловьев В.С. Третья речь в память Достоевского. М., Книга, 1990

Белов С.В. Роман Ф.М. ДДостоевского «Преступление и наказание». М., Про-свещение, 1984

Гус М. Идеи и образы Ф.М. Достоевского. М., 1962

Сугай Л.А. Хрестоматия по литературной критике для школьников и абитури-ентов. М., «РИПОЛ КЛАССИК», 1997